Писатель как профессия и тайна необитаемого острова: лучшие книги марта

Пегги, Нора и Майк, живущие у злобных опекунов, а также их лучший друг Джек, у которого жизнь тоже не сахар, однажды сбегают на остров. Все осложняется тем, что этот остров, хотя он и необитаемый, расположен не в море-океане, а у дальнего края озера. Со стороны ферм его не видно, однако опасность, что рано или поздно беглецов найдут, тем не менее велика. Шалаш из ивовых прутьев, что они построят, станет для них настоящим домом, но справятся ли они, когда придет зима, которая —здравствуйте, Джордж Мартин, — уже близко? И как быть с рыщущей повсюду полицией, если время от времени все же необходимо переправляться на большой берег? На самом деле, не так уж важно, о чем эта книга. Важно, что под обложкой — одно из лучших приключений на свете, и всякому, кто в детстве читал Энид Блайтон, это известно наперед.

Если вы росли в девяностые, у вас, вполне возможно, теперь подрастают свои дети. По словам американского поэта Джона Эшбери, «стремление не взрослеть — быть может, и есть ярчайший род зрелости». Поэтому продавцу в магазине и всем своим знакомым вы, конечно, в праве говорить, что покупаете книгу для ребенка. Но мы-то с вами знаем.

М.: Фантом Пресс. Перевод с английского М. Извековой

Молодого (относительно) писателя Бенджамина Вуда зарубежные критики называют ни много ни мало надеждой британской литературы. «Станция на пути туда, где лучше» — его третий по счету, последний по времени и первый в русском переводе роман.

Все начинается с воспоминания главного героя о пережитой в детстве психологической травме (кажется, без травмы сегодняшняя литература и шагу ступить не способна, что, с одной стороны, не может не раздражать, а с другой, в случае Вуда почему-то совершенно не раздражает). Нет, не так. Повзрослевший протагонист предупреждает, что сейчас будет условный «ба-бах», к которому в уме нужно будет прибавить двадцать лет, — после чего пускается в неторопливый рассказ, взвинчивая читательские нервы и подогревая интерес в каждом (буквально каждом) предложении. Такой, знаете, принцип фантика: сперва мы просто видим — внутри что-то есть, можем более-менее предположить, какой формы это «что-то» будет (но не всегда оказываемся правы), начинаем постепенно разворачивать (шорох бумаги приятно пощипывает нервы), и, если хватает выдержки, лишь в самом конце узнаем, что же там внутри. Так и здесь, только в обертке Вуда спрятан ни разу не подарок, разворачивает он ее сам и делает это с неспешной методичностью садиста. А еще у этой его обертки очень много слоев.

17 августа 1995 года, утро. У дома, где живут двенадцатилетний Дэниэл и его мама, паркуется синий «вольво». Это приехал отец мальчика. Он работает на киностудии — туда они и отправятся. Вдвоем. Прямо сейчас. После развода он нечасто навещает сына, и Дэнни рад возможности побыть наедине с папой. Вот они уже выруливают с подъездной дорожки. К этому моменту, спустя от силы страниц пятнадцать-двадцать, Вуд умудряется до такой степени наэлектризовать воздух романа, что эта новая реальность, в которую вы вроде бы только что вошли, оказывается одновременно завораживающей и невыносимой.

Представьте, что влетаете на одномоторном самолете в грозовую тучу. Допустим, вы заранее знаете, что выберетесь, — но все равно отчего-то не по себе. Так и здесь: книга еще толком не началась, но нам уже известно, что для Дэнни этот день закончится совсем не так, как он ожидал. Однако, так же как и он, не можем предположить, что ждет впереди. Мы в безопасности, но нам страшнее, чем ему. Мы больше не помним, что рассказ ведется от лица взрослого мужчины. Об этом нам вспомнить еще только предстоит.

Вот, пожалуй, главный фокус, который проделывает с читателем Бенджамин Вуд: достаточно трудно зафиксировать, в какой момент это случается, но ты переходишь черту, разделяющую сопереживание и сочувствие. От сопереживания персонажу ты переходишь к сочувствию живым, реальным людям. Тебя прошибает банальная вроде бы мысль, о том, что жить внутри густо замешанного, ладно скроенного триллера с идеально выверенным сюжетом, должно быть, очень плохо, — но именно так многие и живут. И тут ты поднимаешь глаза и оглядываешься по сторонам. У каждого есть по крайней мере один знакомый Дэнни. А возможно, Дэнни — это ты.

М.: Эксмо. Перевод с японского Е. Байбиковой

Один из видимых недостатков Мураками-романиста — невероятная многословность — на поверку всегда оказывается одним из главных его достоинств: он проговаривает каждую мысль, прорисовывает каждый образ до тех пор, пока окончательно не убедится, что предоставил читателю все необходимое для того, чтобы тот, минуя размышление (meditatio), сразу же переходил к созерцанию (contemplatio), то есть, к высшей форме общения с печатным словом.

В сборнике бесед о своем ремесле автор «Охоты на овец» и «Хроник Заводной Птицы» остается верен однажды выбранному принципу; в этом смысле тексты, вошедшие в книгу, уместнее было бы назвать даже не «беседами», и именно «медитациями». Забавно, что в отличие от многих книг о писательстве, эта практически ничего не предлагает муракамиевским коллегам по перу; ничего, что какой-нибудь другой автор смог бы взять себе на заметку и тем или иным образом использовать.

Что тоже, казалось бы, недостаток, — раз уж говоришь о работе, отсыпь немножечко умений, облеки их в нужную форму, чтобы любой мог, так сказать, припасть к твоему колодцу. Однако Мураками и здесь всех перехитрил. Эта книга — не для писателей, она исключительно (и только) для читателей. Для тех, кто преследует самый чистый, бескорыстный интерес — к персоне (не путать с частной жизнью) любимого автора, к первоначалу всех созданных им миров.

«Писатель как профессия» — то ли исповедь, то ли автопортрет с элементами харакири: Мураками рассказывает всего себя, обнажая нутро подчас в самом прямом, буквальном смысле. Но, как и положено, настоящему самураю, все равно остается загадкой. Не потому, что он что-то скрывает, а потому, что показывает ровно столько, сколько позволяет ему собственный кодекс: если необходимо, вспороть себе живот, но не издать при этом ни единого лишнего звука, не выдать ничего сверх дозволенного. Не прослыть ни плаксой, ни балаболом. Какое уж тут многословие.